Шакалово логово — @дневники: асоциальная сеть

URL

вторник, 22 мая 2018

17:55

Помалкиваю.

1. Лаванда. Эмили/Виман, драма
1. Лаванда. Эмили/Виман, драма
Остатки деревянной решетки заплели хмель, плющ и вьюнок с крупными бледными цветками. От былой роскоши не осталось и следа – ведьмы вытоптали ирисы, жасмины и фиалки, и разбросали своих дурных, злых трав – чертополох, борщевик, кровавую траву. Только розовые кусты остались нетронутыми, но цвели тоже как-то дурно совсем, нездорово, не источая аромата, вывернув бутоны чуть ли не наизнанку. Месяц их цветения был далеко позади, но лепестки не тронуло гниение.
Маленькая лаборатория в сердце цветника тоже была разграблена – ведьмы разбили хрупкий стеклянный свод, разлили жирные масла и эфиры, и варили в ретортах свои зелья, будто не было у них никаких котлов. Всюду валялись бутылки и окурки крепких сигарет, китовые кости и проклятые амулеты, на стене кто-то написал отборной похабщины. Трупные осы свили гнездо у входа в поместье.
Эмили неофициальным указом оправила расчищать сад пятерых офицеров, но уже было слишком поздно – цветы прогнили до самых корней, а из земли гвардейцы выкопали раздувшиеся трупы и розовыми цветами во ртах. Чумные крысы свили гнезда внутри стен поместья и успели разродиться сотнями розовых пищащих крысят.
К ночи поместье горело, а Виман стояла у ворот, как зачарованная, не плача и не крича, только прижимая к груди горшок с морлийской лавандой.
- Как думаешь, что будет теперь? – тихо спросила она.
Совсем мертво и пусто.
- Я не знаю. Все самое страшное уже случилось, но… Я не знаю, как мы будем жить дальше. Что делать. Мне так жаль твоего дома.
- Я боялась, что я никогда больше не увижу тебя. Что мне придется остаться на Морли, на этих ужасных балах. Я ждала возвращения, я так хотела быть с тобой, привезла эту лаванду и орхидеи, спиртовую основу для духов. Я думала что я сделаю что-то красивое для тебя, отвлеку от всего того, через что тебе пришлось пройти, через что тебе придется пройти. Я почему-то совсем не боялась за свой дом и сад, а только за тебя, за то, приживутся ли привезенные цветы… А им больше негде приживаться.
Эмили обняла ее – порывисто и жалко, и сердце болело от ее тоски, от непролитых слез. Ведьмы забрали у нее сад, цветы, которые она привезла со всех уголков Империи, редкие базы и реторты, фамильные секреты и рецепты, бросили исписанные витеватым почерком листы в огонь. Она ведь сама ухаживала за своим садом, не пуская к нему слуг и садовником, с каждого лепестка собирала ароматы и их ноты. Это не трон, доставший по наследству, не право крови – а труд, тяжелые труд, который сгорит.
Их обволакивало тяжелым, кислым дым, за которым не слышался запах лаванды.
Эмили хотелось пообещать ей все на свете – что поможет с отстройкой, позовет лучших архитекторов и строителей, и что цветы привезет ей с каждого острова, и что звезды подарит. Только вот это все не умалило бы ее боли сейчас, ее жизни, сгорающей в ярком пламени.
Виман вздрагивала в ее объятиях и всхлипнула– по-детски совсем, цепляясь узкими пальцами за плечи. Ее трясло, как при лихорадке, будто из ее глаз не слезы текли, а кровь. Будто – да нет, вовсе не будто, она умирала прямо сейчас.
Будь прокляты эти ведьмы, будь проклята Делайла.
Она забрала все, что могла, разрушила все на своем пути – ее город, ее трон, ее сердце.
После Виман не разговаривала почти неделю, только пусто смотрела в окно – на далекий, точно чернильным карандашем вычерченный город. Срубались лозы и травились расплодившиеся крысы, тянулись строительные леса и рычали машины – город восстанавливался после ран тяжело, как умирающий.
Эмили заходила к ней часто, и говорила что-то нелепо-ободряющее, и тут же убегала на совещания, торопливо запудривая круги под глазами. А там, сидя за широким дубовым столом, она едва могла сосредоточиться на происходящем – это все было важно, несомненно важно, нельзя было и слова пропускать, только все мысли неизбежно уходили к умирающей Виман, не реагирующей ни на что.
Ее лаванда отцвела, так и не превратившись в цветочные духи.

2. Засечки, Чужой, Дауд, ~~пиздец~~
2. Засечки. Чужой, Дауд.
Последний раз Дауд видел его в порту, перед возвращением в Карнаку.
Чужой сидел на выбеленных солнцем камнях и старался походить на человека. Холщовые рванные тряпки, кристаллы соли в волосах, сбитые костяшки, костяной амулет на поясе.
Полукругом вокруг него сидели дети – и слушали с раскрытыми ртами. Прислушивались и курящие махорку моряки, и краснорукие прачки, и даже портовые шлюхи притихли.
Чужой рассказывал сказки – те, что позабыли тысячи лет назад.
О левиафанах, что спали среди океана – и на их спинах строились города.
О проклятом, чье дыхание – чумное поветрие, стирающее цивилизации.
О боге, что родившись, закричал – и под воду ушли материки, оставив только острые пики гор над водой.
После последней истории Чужой затихает, опускает голову – и выглядит очень изможденным.
Бесконечно уставшим.
На мгновение Дауду даже верится, что перед ним настоящий пацан, а не искушающее существо родом из бездны.
Он искусил и испортил Дауда, заразил этой скверной, как чумой, не излечиться, пока не заплачешь кровавыми слезами.
Чужой подымает голову – и смотрит Дауду в глаза. Прямо и открыто.
- У меня есть еще одна история. Последняя на сегодня. В те времена, когда левиафанов чтили, как божеств, родился мальчик. Его мать-ведьма растила его и приучала к тайным искусствам – как вырезать руну, сладить из костей амулет и как варить зелья, одна капля которого родит любовь, а две – смерть. Мальчик учился быстро, и вскоре в тайных искусствах превзошел свою мать. Под ласковым южным солнцем он рос быстро, и вскоре стал прекрасным юношей, красивее которого не сыскать было на острове. Красота всегда привлекает злой взгляд – в одну из теплых ночей чужие люди ворвались в дом и похитили юношу, увезли в далекие и чуждые земли. Мать его, не выдержав горя, сбросилась со скалы. А похитители смеялись только над его слезами, и говорили о том, как славно они напьются огненной воды, и каких женщин выберут на ночь, когда продадут его. Их было трое, и юноша ничего не мог сделать им, у него не было ни меча, ни ядовитых зелий под рукой. За те дни, что его везли в столицу, лица похитителей отпечатались в его памяти, будто выжженные огненным клеймом. А когда его продали, как раба, юноша запомнил и лица торговцев, что не внемли его мольбам, и тех людей, что купили его. Его привезли на алтарь и растянули на нем, как селедку на базаре. Богато одетые оракулы шептали то, что слышали в пустом вое бездны, или то, что хотели слышать. Они резали людей, как скотину, и морская вода у их алтарей была алая, точно вино. Юношу опоили дурными травами и взрезали его руки ритуальным ножом – кровь стекала в океан, во славу морским богам. Кровь текла медленно и долго, и юноша сквозь смертный сон проклинал и похитителей, и торгашей, и оракулов, и весь белые свет, сердце его почернело от злобы. Когда кровь истекла из его тела, юношу бросили в море, на съедение слепым донным рыбами и водным змеям. Он закрыл глаза, и упал в холод и покой. И тогда, в кратком мгновении умирания, к нему явился бог – и забрал его с собой, в темную и пустую бездну. И там, среди пустоты, юноша дал ему клятву – служить верно и преданно, прося взамен лишь немного времени среди живых. Я буду нести имя твое и волю твою, обещал он, но бог не верил ему – он слышал тысячи клятв в своей жизни, и ни одна из них не была правдивой. И все же он отпустил юношу из бездны, дав ему нечто большее, чем жизнь – от его касания в мальчике пробудились способности, что выше человеческих. Видеть незримое, чувствовать неосязаемое, воды времени стали подвластны ему. Сперва он не чуял собственной силы, обходясь лишь украденным ржавым ножом. С кровью из него вымыло все силы, но ему повезло: похитившие его пили огненную воду всю ночь и спали так крепко, что не услышали его шагов. Он перерезал глотки им во сне, а после и сам спал мертвым сном три дня и три ночи. И когда он проснулся, он крепко задумался: ведь лавочники не были пьяными моряками, их нельзя было просто зарезать в темных переулках. Юноша вырезал проклятые амулеты и прятал их среди вещей лавочников, варил ядовитые зелья и будто невзначай разбивал их близ их лавок. Это была не быстрая и милосердная смерть, а такая, что хуже чумной лихорадки – от ядовитых паров и злых чар торговцы умирали медленно и мучительно, и не узнавали даже жен и детей, что стояли близ их кровати. Смерть они встречали в одиночестве и сумасшествии, в страхе таком, что и помыслить нельзя. А юноша вырезал ржавым ножом засечки на стене в своем логове – одну, вторую, третью. Каждый раз, забирая жизнь и вырезая новую линию, юноша улыбался – злой и недоброй улыбкой. Чужие страдания ласкали его черное сердце, приносили краткий отдых от тяжелой, душной ненависти. Юношу учился пользоваться дарами бога – ходить по карнизам как кошка, прятаться в тенях и слышать в шорохах голоса. К исходу двух зим умер последний лавочник, а засечек на стенах было более двух десятков. Юноша превратился в мужчину, черты его лица стали жесткими и твердыми. Он строил планы, как захватить неприступную крепость оракулов, но все было тщетно – там жили такие же как он, осененные рукой бога. Оракулы предвидели его возвращение и защитились – от потусторонних сил, от проклятий и ядов. Мужчина решил выждать еще одну зиму, и занялся другими делами – за эти годы он преуспел в искусстве убийства. Ему платили за смерти неверных жен в постелях любовников, за соседа, который жил слаще и богаче, за сестер и братьев, деливших наследство. Он не отказывался от денег, проливал кровь, как воду. Дурная слава была его второй одеждой, и привлекала к нему таких же отверженных и брошенных, детей шлюх и моряков. Они следовали за ним, перенимали его знания, впитывая его силу по капле. И к исходу третьей зимы, они были готовы. Они взяли штурмом земли культа, и пролив крови столько, что океан стал алым до самого горизонта. Левиафана приплыли из далеких вод, и заживо растерзали оракулов. А мужчина, смотря на это, не чувствовал в своем сердце ничего, кроме пустоты. Его месть была свершена, ровня сотня засечек, сотня жизней, что он забрал. Только не было покоя, месть высушила и без того иссохшее черное сердце. Он не помнил заботы и любви матери, забыл все, что ценил раньше, одурманенный властью и силой, как опиумом. Даже лицо матери стерлось из памяти его памяти. У него не осталось совсем ничего, кроме горстки таких же потерянных людей, которые увидели в нем нечто большее. И тогда, стоя над пропастью, над жадными левиафанами в кровавой воде, он снова увидел бога - и тогда его пустое сердце лопнуло, как яичная скорлупа, а осколки изранили хрупкое тело.Ведь он осознал, что это бог забрал его жизнь тогда, три зимы назад, дал силы, что испортили его, исказили, силы, что были скверной. То, что вело его, было ложью, и каждая жизнь отдана на алтарь так же, как и его. Он стал оракулом, таким же, как и те, что пали от руки. Богу не нужно было ничего, кроме кровавых жертв и темной ярости души, мужчина осознал это ясно, как от вспышки. Он проклял бога тогда, и ушел в свой дом, подавленный, в кровавой одежде. Его трясло как от болезни, сухие рыдания рвали грудь, в которой больше не было сердца. Пустоту в груди он заливал огненной водой, а потерянные дети, что следовали за ним, все еще ходили на охоту. Иногда он ходил вместе с ними, легко убивая богатеев, но это больше не приносило ему азарта и покоя. Не было ничего, кроме пустоты в узкой клетке ребер, разочарования и медленного гниения. Его просили убивать самых видных аристократов – и он резал им глотки, заливая кровью кринолины, а на следующий день приходил за головами заказчиков. Аристократия почти вырезала друг друга, воцарился шаткий мир – пока мужчину не попросили забрать жизнь королевской четы. Он убил их так же легко и просто, как всех других. Королевская оказалось такой же, как и у простолюдинов, густой и красной. Оставшиеся аристократы вцепились в глотку умирающего города, разграбили королевскую казну и обрекли людей на голод. Надежда умерла последней, вместе с чумным поветрием, пришедшем с континента. Город вымирал, гибли аристократы, простой люд и выросшие дети, окружавшие его. Все умирали медленно и мучительно, истекая ядом и желчью. Болезнь не тронула лишь его, как в насмешку, а лекарства исчезали быстрее, чем люди. И тогда мужчина, уже превратившийся в старика, впервые подарил жизнь, а не забрал ее – он вырвал последнего из королевского рода из чумных рук аристократов и ведьм, и помог взойти на престол. Это осталось не замеченным, все славили невесть откуда взявшуюся маску, которая присвоила всю славу себе. Старик не был против – он устал от бремени злой славы, он хотел вернуться домой, на юг, под теплое солнце, и умереть в покое. Слишком много крови на руках, он устал, невыносимо устал забирать людские жизни. Бог требовал от него кровавых жертв, но старик надломился будто, меч выпадал из его руки, и он лишал врагов сознания, но не жизни. Всех его сбережений хватило на лодку, и осталось на покупку дома и небольшой лавки. Вернувшись домой, на юг, он разбил огородик, завел кур и гусей, посадил яблочные деревья, но не нашел покоя. Он лгал себе, что все хорошо и пытался забыться, стать кем-то другим. Только внутри он не изменился ничуть – исколотое осколками сердца переломанное нутро. Тоска снедала его, и не было и тени покоя, а бог, что исказил его, выбрал себе других оракулов. Он слышал истории о них, о залитых кровью улицах, о черной магии и ядовитых цветах, обезумевших женщинах, пожирающих детей заживо. Бог наверняка любил этих новых оракулов, прекрасных в своем безумии также, как и был прекрасен старик в свое время. Ничего не менялось, кроме лиц, все то же безумие, кровь и черная магия, порочный круг, который невозможно прервать. Бог смеялся над ним, и осенял новых оракулов – из забытых и потерянных детей, у которых не было ничего и никого. Кровь поддерживала в нем жизнь, но нельзя было остановить его оракулов – на месте одного убитого появятся еще два. Старик не знал, что делать, и по ночам едва мог спать, меч тяжело оттягивал его руки, а из окна было видно кровавую воду. Бессилие терзало его, как собака терзает говяжью костью, глодало заживо. Он пытался ухаживать за садом, но все поросло сорными травами, яблоки зачерствели, а с моря тянуло стылым ветром. И тогда он увидел знак – умирающего на скалах левиафана. Из распоротого брюха текла кровь, и кричал он так, чтокровь стыла в жилах. И это зрелище родило в старике радость – жизнь утекала из левиафана вместе с кровью, агония терзала его тяжелое, неповоротливое тело. Он знал теперь, что жизнь красная во всех существах – начиная от крысы и заканчивая левиафаном, и жизнь утекает вместе с кровью.
Чужой замолкает, улыбается – треугольными острыми зубами.
Его история – боги, какая долгая! – пролетает перед Даудом, как миг. Солнце успело утонуть за горизонтом, небо почернело, точно уголь, а время умерло в длинных, нараспев, словах Чужого.
- А чем история-то закончилась? – хрипло спрашивает Дауд.
Чужой жмет плечами.
- Тебе решать.

3. Пыль на свету
4. Шум громкоговорителя
5. Скрип
6. Свечи и душистые травы
7. Море
8. Жужжание мух
9. Вой
10. Шкатулка

@темы: dishonored, буквы

URL

вторник, 10 мая 2016